В школе у меня всё было достаточно хорошо, пусть и не идеально, с русским языком в его практическом аспекте. При этом я умудрился пренебречь почти полностью заучиванием грамматики и правил. (И вообще заучиванием чего-либо.)
И теперь я догадываюсь, почему: наверное, сработало моё интуитивное нежелание засорять сознание плохим переводом.
В частности, я всегда не понимал, почему «подлежащее» называется так, почему «сказуемое» называется так, почему «наречие» называется так. Эти слова, взятые сами по себе, не имели для меня никакого смысла.
Теперь я понимаю, что это так не только для меня, но и вообще: они не имеют почти никакого смысла, потому что возникли как калькированные термины в эпоху «доисторического», стихийного, мифико-буквального и нерефлексирующего мышления.
Подлежащее под-лежит, потому что оно на самом деле субъект (зачастую главный герой высказывания, а не пассивная жертва; агент, который имеет свойства и производит действия). Кто перевёл его так — «подлежащее» — как буквальную кальку с греч. hypokeimenon (hypo — под, keim — леж, enon — ащее)? Что это за «сказуемое», что вообще означает это слово (ответ — ничего, кроме калькированной производной от verbum)? Кто отказался переменить перевод этих монстров? Кто решил вбивать этих чудовищ в сознание и подсознание неокрепших умов школьников? Что это за инфернальная традиция калькированного недоразумения, передаваемая из поколения в поколение?
Эти люди ответственны за то, что сотни миллионов школьников из каждого поколения страдают непониманием и мучаются от предчувствия какой-то недосказанности на уроках русского языка.
Человек на видео по ссылке тоже возмущается и даёт пояснения — по поводу сказуемых и наречий.
Быть может, в XXI веке, где-нибудь в пятидесятых годах этого столетия, сможет произойти, наконец-то, рефлексия и реформация всех этих калькированных терминов и закальцинированных пониманий.
* * *
Повелитель многихъ языковъ языкъ Россїйскїй не токмо обширностїю мѣстъ, гдѣ онъ господствуетъ но купно и собственнымъ своимъ пространствомъ и довольствїемъ великъ передъ всѣми въ Европѣ. <…>
Тончайшїя Философскїя воображенїя и рассужденїя, многоразличныя естественныя сво́йства и перемѣны, бывающїя въ семъ видимомъ строенїи мира, и въ человѣческихъ обращенїяхъ имѣютъ у насъ пристойныя и вещь выражающїя рѣчи. И ежели чего точно изобразитъ не можемъ; не язы́ку нашему, но недовольному своему въ немъ искусству приписывать долженствуемъ. Кто отчасу далѣе въ немъ углубляется, употребляя предводителемъ общее Философское понятїе о человѣческомъ словѣ, тотъ увидитъ безмѣрно широкое поле, или лутче, сказать едва предѣлы имѣющее море.
<…> Тупа Ораторїя, косноязычна Поезїя, неосновательна Философїя, непрїятна Исторїя, сомнительна Юриспруденцїя безъ грамматики. И хотя она отъ общаго употребленїя язы́ка происходитъ, однако пра́вилами показываетъ путь самому употребленїю.
— Михайло Ломоносовъ, «Россїйская грамматика» (1755)
Comments